П - Письмо к Гоголю.

В письмах Белинского ярко отразилась эволюция его взглядов на великого поэта, его понимание исторической роли Пушкина. Такой же горячей любовью и заинтересованностью проникнуты письма к Гоголю и Лермонтову. Два его письма к Гоголю (1842 и 1847) являются важнейшими вехами борьбы Белинского за Гоголя. Первое письмо к Гоголю от 20 апреля 1842 года написано накануне острого столкновения двух общественных лагерей в связи с предстоящим выходом первого тома «Мертвых душ». Ровно за месяц до выхода этого гениального творения русского реализма Белинский пытается окончательно уяснить позицию Гоголя. Сам Белинский придавал своему письму большое значение. В письме к Боткину он заявлял: «Прилагаю черновое (письмо к Гоголю): из него ты увидишь, что я повернул круто — оно и лучше: к черту ложные отношения — знай наших — и люби, уважай; а не любишь, не уважаешь — не знай совсем. Постарайся через Щепкина узнать об эффекте письма».

Почему так важно было для него письмо к Гоголю от 20 апреля 1842 года? Борьба вокруг «Мертвых душ» началась задолго до их выхода. Славянофилы всячески старались перетянуть Гоголя в свой лагерь — именем его прикрыть реакционную программу «Москвитянина». Погодин недаром мечтал об «эффектных статьях» Гоголя. Но в эту же пору, в 1841 году, Гоголь встретился в Москве с Белинским и «в секрете» от славянофилов вел с ним переговоры. Письмо Белинского и являлось попыткой помочь Гоголю понять, что его место в лагере прогрессивной России. «Вы у нас теперь один, — писал Белинский, — и мое нрав­ственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с вашею судьбою; не будь вас — и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни нашего отечества».

Следует вспомнить, что слова эти написаны в годы, когда уже не было в жи­вых Пушкина и Лермонтова и когда еще не определились таланты деятелей «натуральной школы». Критик пытался сделать Гоголя идейным соучастником «Отечественных записок». В том же 1842 году он с тревогою отмечал появление в творчестве Гоголя ложных идей и мотивов, которые впоследствии привели его к «Выбранным местам из переписки с друзьями».

Замечательная особенность Белинского как критика со­стояла в том, что он всегда умел, казалось бы, самые отвле­ченные вопросы искусства и его теории связывать со злобо­дневными общественными проблемами современности. Возможно, самым ярким примером этого рода явилось его знаменитое зальцбруннское письмо к Гоголю. Когда под влиянием пережитой духовной драмы Гоголь издал свою больную, реакционную книгу «Выбранные места из перепис­ки с друзьями» и книга эта была сразу же использована недругами писателя против него самого и прогрессивных сил России, Белинский выступил против Гоголя и его «странной» книги. Сначала он это сделал в статье на страницах «Современника». Но в подцензурных условиях критик не мог ска­зать всего того, что ему хотелось сказать. Он должен был ограничиться намеками, обрывать себя на полуслове. Помимо того, статья оказалась еще искалеченной цензурой, вымаравшей из нее целую треть. «Статья о гнусной книге Гоголя,— жаловался он своему другу Боткину,— могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству». Лишь несколько месяцев спустя из-за границы, куда Белинский уехал лечиться, он ответил Гоголю в знаменитом своем Письме. И как ответил! Он подверг неотразимой критике политические, нравственные, эстетические идеи реакционной книги Гоголя. С потрясающей силой революционного темперамента Белинский раскрыл в Письме свои взгляды на важнейшие явления современной жизни — крепостное право и самодержавие, церковь и религию, исторические судьбы русского народа и его культуру.

Написанное кровью сердца, Письмо к Гоголю стало политическим завещанием Белинского, одним из самых пламенных произведений русской революционной мысли. Белинский отразил в нем гнев многомиллионных масс крепостного крестьянства, их ненависть к своим вековым угнетателям. Ленин назвал это Письмо итогом деятельности Белинского и «одним из лучших произведений бесцензурной, демократической печати, сохранивших громадное, живое значение и по сию пору».

В своем Письме Белинский не отрекся ни от прежних своих статей о Гоголе, ни от своей любви к его художественным произведениям. Напротив, оно проникнуто чувством глубокого уважения к великому писателю, который так много сделал для развития самосознания русского общества. Письмо недаром кончалось призывом к Гоголю искупить свой «тяжкий грех» новыми творениями, которые напомнили бы его прежние.

Белинский еще в 1842 году мечтал написать большую работу о Гоголе, в которой предполагал на основе «исторической и социальной точки зрения» рассмотреть все его творчество. Об этой своей мечте он неоднократно сообщал в печати. Но осуществить ее не успел. До конца жизни Белинский не оставлял мысли специально еще вернуться к Гоголю, «чтобы сказать о нем... последнее слово».

И хотя это «последнее слово» не было произнесено, но в ряду великих писателей, которых объяснил Белинский русскому читателю, имя Гоголя занимает виднейшее место. Статьи Белинского о Гоголе принадлежат к лучшим страницам в наследии критика. Это письмо долгое время оставалось недоступным для печати, но оно разошлось в тысячах списков по всей России; даже враги Белинского, славянофилы, видели в этом письме "исторический акт", "манифест" западничества.

Основной мыслью книги Гоголя была та, что бороться с общественными и социально-политическими несовершенствованиями можно и нужно только путем личного религиозного совершенствования. Эта проповедь личного совершенствования, как пути к решению общественных вопросов, была не только совсем чужда, но даже и враждебна взглядам Белинского, настолько враждебна, что спорить с этим общим принципом он не мог и не считал нужным, а сосредоточил свои удары на частных применениях этого принципа. Это замечательное по силе письмо Белинский написал Гоголю из Зальцбрунна, написал резко и энергично, не связанный никакими цензурными путями и, не опасаясь перлюстрации письма. Вследствие этого письмо осталось "нецензурным" в России до 1905 г.; но эта самая свобода от всяких цензурных пут позволила Белинскому написать это письмо с такою искренностью и силою, с какими он не имел возможности написать, ни одну из своих статей.

Письмо Белинского к Гоголю от 15 июля 1847 г., отправленное в ответ на упреки писателя в несправедливой оценке «Выбранных мест из переписки с друзьями», с одной стороны, резко отрицательно характеризовало российскую действительность и, с другой, отличалось взвешенностью и осторожностью в выборе средств ее ис­правления. При беспощадности Белинского к публицистическому произведению Гоголя личность писателя вырисовывалась в письме масштабно даже в своем падении, — такого гнева мог удостоиться лишь гений России. В историографии есть высказывания, что Белинский слишком политизированно воспринял книгу, не заметив правоты писателя во многих вопросах и искренности его исканий. Однако еще С.А. Венгеров писал, что «во всякой проповеди условия момента, когда она произносится, всегда имеют более решающее значение, чем само содержание проповеди и ее слова, взятые безотносительно. Строго говоря, дурных слов вовсе и нет на свете». Гоголь выбрал крайне неудачные «условия момента» для пропаганды в крепостнической России необходимости самосовершенствования, которая звучит насмешкой, когда с ней обращаются к рабу.

Книга Гоголя задела в Белинском интеллигента. Шевырев, например, не находил ничего отталкивающего в гоголевских советах помещику об обращении с крестьянином: «Иных западная чопорность привела в соблазн словами: ах ты, невымытое рыло, которые Гоголь влагает в уста помещику, и против чего русский мужик давно запасся пословицей: брань на вороту не виснет». Славянофилы были возмущены Гоголем за унижение народа — носителя общинно-православной идеи. Белинский же не мог принять унижения человека человеком, растаптывания личности, что перетягивало для него все остальное содержание книги Гоголя.

Письмо Гоголю беспощадно разоблачает русское самодержавие, крепостнические порядки, само устройство жизни, где «нет... никаких гарантий для личности, чести и собственности... а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей», и остро ставит вопрос об общественной позиции писателя, его месте в борь­бе за будущее устройство России. «Ей,— заметит критик,— нужны не про­поведи  (довольно  она  слышала   их!),   не   молитвы   (довольно  она  твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные... с здра­вым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполне­ние». И пробуждать это чувство, следить за строгим соблюдением прав и законов прямая обязанность русских писателей, в которых наша об­щественность видит «своих единственных вождей, защитников и спаси­телей...»

Но писатель становится вождем только тогда, когда думает «об исти­не, о русском обществе, о России», и немедленно «лишается народной люб­ви» как только «отдается лжи», пытаясь устроить свое «земное положе­ние», слагая «гимны властям предержащим». Народ очень быстро разга­дывает подоплеку подобных «творческих исканий» и отворачивается от та­кого «защитника» и «спасителя»... Писатель призван быть «обличителем неправой власти», и критику нельзя молчать, когда «проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель». Это письмо Белинского Гоголю В. И. Ленин назовет «одним из лучших произведений бесцензур­ной демократической печати...» (Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу. — М.: Современник, 1988. — 653 с.; Белинский В.Г. Избранное/В.Г. Белинский [сост., автор вступ. Ст. и коммент. Е.Ю. Тихонова]. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 712 с.; Белинский В.Г. Избранные письма. Том первый. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955. – 338 с.; Белинский В.Г. Избранные статьи. – М.: Издательство «Детская литература», 1972. – 221 с.)

​

​

​

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Р - Реализм.

Главная заслуга Белинского как вождя русской литературы 40-х годов состоит в том, что он сумел философски, эстетически осмыслить переворот, совершенный великими гениями-реалистами, и создать тем самым прочную основу для дальнейшего мощного развития русской реалистической литературы. Горячо поддерживая реалистическое направление в искусстве, требуя активного вторжения его в жизнь с целью преобразования на основе высших начал справедливости, Белинский и сам постепенно менял свои идейные позиции — просветительский гуманизм в его литературно-критических воззрениях все больше и очевиднее перерастал в революционный демократизм.

Белинский стал первым теоретиком реализма в мировой эстетике. Шиллер и Шеллинг делили развитие искусства на два цикла: наивное (реальное) и сентиментальное (идеальное). Наивным было для них античное творчество, выражающее мироощущение цельно­го индивида. Современная личность утратила цельность, и ее искус­ство стало сентиментальным: в нем перевес духа над формой, оно скорбит об утраченной гармонии и ищет ее восстановления.

Белинский отказался от характеристики творческого метода по гармоничности либо разорванности сознания художника и положил в ее основу отношение того к идеалу. В «идеальной поэзии» автор подчинен общественному миросозерцанию, по большому счету «иллюстрирует» его. Идеология первенствует здесь над свободным мышлением. Реальная поэзия не подчинена «идеалу», служит не общественным нормам, а правде.

Античное искусство, согласно Белинскому, при всей непосредственности, полнокровности, уравновешенности, «материальности» являлось выражением религиозных и космологических представлений народа, из круга которых не мог выйти художник. Это поэзия полиса, государства, а не индивида. Античное и средневековое творчество, в основе которых лежат мифологические концепции, а также новые художественные направления: классицизм, романтизм с их перевесом идеи над формой, объединяются Белинским в понятие идеального искусства. Истоки реальной поэзии он усматривает в произведениях Сервантеса и Шекспира, хотя возникновение ее относит к XIX столетию. При этом Белинский понимает, что литературное развитие многокрасочнее теории, которая есть компас в мире художественных явлений, а не их догматическое расчленение. Поэзия прошлого по-своему познавала жизнь, а поэзия современности включает произведения субъективные, символизирующие идею. Реализм не вытесняет идеальной поэзии, но она меняет свой характер: в древности она опиралась на народное созерцание, в новое время воплощает идеалы поэта как личности.

Знаменем реализма становится для Белинского творчество Гоголя. В литературоведении можно встретить мнение о восприятии Белинским произведений писателя в сугубо социальном плане. Однако статья «О русской повести и повестях г. Гоголя» свидетельствует, что в Гоголе Белинский видел не только обличителя крепостнической России, но художника-философа, выявившего антиномии челове­ческого существования.

Новаторство писателя состояло для Белинского в том, что его смех проникнут трагедийным началом. До Гоголя существовала трагедия героев и великих злодеев; Гоголь открыл трагизм в повседневности, в будничном прозябании маленького человека. Белинский сумел усмотреть в этом открытии не провал, а достижение литературы. Художественность Гоголя и эстетика Белинского явились в этом смысле единым взлетом русской культуры. (Белинский В.Г. Избранное/В.Г. Белинский [сост., автор вступ. Ст. и коммент. Е.Ю. Тихонова]. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 712 с.; Белинский В.Г. О классиках русской литературы. Мн., «Наука и техника», 1976. - 528 с. с портр.)

С - Семья.

Семья Белинских состояла из пяти человек: у Виссариона были брат Константин (1812 — 1863) и сестра Александра (1815 — 1876). Затем к ним прибавились Мария (1818 или 1819 — 1826) и Никанор (1821 — 1844). Семья по тем временам не очень-то большая, но и не маленькая, требовавшая на свое содержание существенных средств. Из предков своих Белинский в лета юности знал лишь бабку со стороны матери. Его дед по отцу Никифор Трифонов был ревностным священником, суровым праведником, выделявшимся из среды апатичного сельского духовенства. О другом деде — шкипере И.И. Иванове известно лишь, что тот был человек твердый; подобна ему была и его жена Д.Е. Иванова. В литературе она изображалась злым гением семьи Белынских, вносящим раздор и в без того накаленную атмосферу, но старший внук уважал ее за стоицизм и отсутствие «бабства». Вообще, поколение «дедов» для Белинского олицетворяло силу духа, отличаясь, в его восприятии, от слабонервных «отцов». Виссарион рос в семье «неблагополучной», остро в детстве ощущая и часто преувеличивая отсутствие родительской ласки. Однако вина его родителей во многом заключалась лишь в неумении понять более высокую нравственную природу своего ребенка. Ему были отвратительны проявления пошлости, что ставило в тупик близких «гадкого утенка», уродившегося в обывательской семье.Следует все же сказать, что и мать, и бабка, и брат Константин, и сестра Александра были привязаны к Виссариону. Даже отец, глядевший на детей как на обузу, делал исключение для старшего, таланты которого ему льстили. Он с удовольствием читал в «Листке» первое напечатанное стихотворение Белинского «Русская быль», интересовался его трагедией «Дмитрий Калинин», хотя литературное море, «в котором гадов несть числа», вызывало его опасение. Константин и Александра, отказывая себе в удовольствиях, посылали учившемуся в Москве брату, «единственному любимцу» их «души и сердца», деньги, скопленные от продажи книг и рукоделий. Связь Белинского с семьей оставалась тесной до смерти родителей (29 августа 1834 г. и 3 июля 1835 г.); учась в Пензе, а затем в Москве, он «дорожил всякою строкою, полученную из дома». Нелады близких (подробно ими расписываемые) могли довести его до слез, которых, как говорил он с гордостью, никогда не вызывали у него собственные огорчения. Стремление помочь братьям, обеспечить старость матери оставалось в нем доминирующим в годы юности.

От  родителей Виссарион унаследовал свойства, которые легли в основу его творческой деятельности. Скептический ум и сатирические наклонности отца очистились в нем от мелочности, преобразившись в умение проникать в «иронию» действительности. Житейская восприимчивость матери обратилась в интенсивность социальных и эстетических переживаний. От матери пришла к нему и литературная одаренность: греша против грамматики и стилистики, Мария Ивановна не грызла в муках пера, образно передавая в письмах чембарские новости. Быть может, и религиозный экстаз деда по-своему отозвался в натуре Белинского.

Невольно он стал источником бедствий в жизни братьев, которых считал обязанным вывести в люди. Константина природа явно «ограбила» в пользу первого сына в семье: Виссариону достались в двойном размере способности, инициативность и стойкость. Чувствительный любитель изящного и высокого, Константин словно бы родился неудачником. Он не поднялся выше мелкого уездного чиновника, а в 1861 г. был отстранен от должности секретаря думы в Чембаре только за то, что приходился родственником давно умершему Виссариону, взгляды которого не нравились новому губернатору края.

Трагически сложилась судьба младшего сына Белынских Никанора, которому не удалось поступить в Московский университет. Опекавший его родственник Д.П. Иванов считал, что враждебные Белинскому профессора, в частности С.П. Шевырев, демонстративно «срезали» его на экзаменах. Никанор был вынужден пойти на военную службу и пропал без вести в боях на Кавказе.

Виссарион Белинский был робок с женщинами, не веря в свои возможности возбудить в них серьезное чувство. Встретив будущую жену, он поначалу пытался хладнокровно смотреть на это увлечение, боясь повторения мук неразделенной страсти. Но пылкий темперамент не позволил ему долго выдерживать такой тон: вскоре он был влюблен не на шутку, считая избранницу средоточием «благородной простоты, твердости и достоинства».

Классная дама московского Александровского института Мария Васильевна Орлова обладала этими качествами. Дочь сельского священника и, по-видимому, сирота, не избалованная жизнью, она была готова на трудовое, малообеспеченное существование: на мечты Виссариона, как уютно обставит он ее комнату, отвечала, что ей все равно, сидеть ли на простом или дорогом стуле. Но трудно было девушке из среды московского мещанства вступить вдруг в совсем иную нравственную атмосферу, в общество интеллектуальной элиты. Белинский же, считая свой образ жизни естественным и единственно возможным, не задумывался над влияниями и привычками, которые уже вошли в плоть и кровь его невесты.

Первая же ссора показала их силу. М. Орлова могла смеяться над обычаями старины с подругами — молодыми классными дамами, гордившимися своей просвещенностью и интересом к литературе. Но просьба Белинского, заваленного журнальной работой, приехать для венчания в Петербург повергла ее в смятение, — так расходилась она с понятиями о приличиях в ее окружении. Белинский с ужасом узнал, что родня Орловой замыслила пиршество с приглашением от обеих сторон по 10—15 человек: «да зачем и где наберу я такую орду? У меня все такие знакомые, для которых подобное зрелище нисколь­ко не интересно». И если Мари не может противиться семье, то ему будет стыдно перед друзьями за согласие на шутовство такого обряда, — «они не поверят, что слышат это от Белинского».

Белинский не осложнял свою жизнь «идеальными» принципами и мирился с традицией там, где она была сильна. Ему и в голову не пришло бы предложить любимой женщине жизнь вне брака, хотя он не находил в нем никакой нравственной обязательности: «В церемонии венчанья я вижу необходимость чисто юридического смысла. По моему кровному убеждению, союз брачный должен быть чужд всякой публичности, это дело касается только двоих — больше никого». Но непослушание дядюшкам и тетушкам в вопросе о месте свадьбы, по мнению Белинского, не требовало особого геройства.

Не оспаривая этих доводов, Мари могла только беспомощно повторять (по-французски): «я рабыня, рабыня по уши», что лишь увеличивало досаду Белинского: «Мне кажется, что разум дан человеку для того, чтобы он разумно жил, а не для того только, чтобы он ви­дел, что неразумно живет». Когда взаимные упреки довели обоих чуть не до болезни, Белинский, поняв, что его принципиальность превращается в мучительство девушки, решил уступить при условии, что свадьба будет тихой и малолюдной. Ведь он сам писал Орловой, что в жизни нет ничего «ни столько сладкого, ни столько горького, ни столько ласкающего, ни столько страшного, чего бы смерть не изгладила равно, без всякого следа. Стало быть, не из чего слишком волноваться». Великодушие жениха подействовало скорее настойчивости, и Мари решилась приехать в столицу, где в ноябре 1843 г. обвенчалась с Белинским. Слова «счастливый» или «несчастный» недостаточны для характеристики их брака. Белинский нашел в жене натуру, страстную в любви (что было для него важно), человека, достойного доверия, бескорыстного, порядочного до щепетильности. Но также ранимого, не знающего беззаботности и веселья, трудно идущего на уступки, что при вспыльчивости самого Белинского не обеспечивало спокойствия. К тому же обоих терзала скрываемая мысль, что в случае смерти Белинского (здоровье которого постоянно ухудшалось) семья останется без средств. Белинский столкнулся с бедой всех браков интеллигенции того времени: женщины не дотягивали до уровня мужчин, а у последних не хватало такта и терпения, чтобы как-то включить их в свою духовную жизнь. Интеллектуальное общение шло в мужском обществе, женщины в лучшем случае находились на его периферии. Мари не могла избавиться от пережитков «институтства», терялась в компании знакомых мужа (не случайно легче всего ей было с Достоевским, также не находившим контактов в кружке) и, встречая непонимание, не стремилась преодолеть возникших барьеров, а замыкалась в гордом одиночестве.

Белинский, очень любивший детей, всей душой привязался к дочери и сыну, смерть которого подкосила его морально и физически. Крайняя целомудренность чувств не позволяла ему делиться семейными проблемами, он не терпел «миндальничанья» на людях и боялся заработать смешную репутацию примерного семьянина, скрывая от окружающих, как тоскует в разлуке с женой и маленькой Олей, какой страх за них испытывает. Заслугой М. Белинской стало постепенно пришедшее к ней умение «симпатически» наблюдать за состоянием мужа, сохраняя его от излишних волнений, быть преданной, но не навязчивой сиделкой, обеспечивая ему «чуткое молчание домашнего быта».  (Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу. — М.: Современник, 1988. — 653 с.; Белинский В.Г. Избранное/В.Г. Белинский [сост., автор вступ. Ст. и коммент. Е.Ю. Тихонова]. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 712 с.; Тихонова Е. Ю. Человек без маски. В.Г. Белинский: Грани творчества / Ин-т росс, истории РАН. — М.: Совпадение, 2006. — 279 с.)

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

Т - Театр.

«Театр! Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свете, кроме блага и истины?» — взволнованно признавался своим читателям молодой Белинский.

Эта благородная страсть охватила его душу еще в пору раннего детства. Еще тогда, в Чембаре, в этом нищем Чембаре, где кровли домов были в большинстве случаев из соломы, где торговали купцы лишь один раз в неделю, на ярмарке по четвергам, где не было, конечно, ни библиотеки, ни постоянного театра, — еще тогда, при наездах случайной труппы бродячих комедиантов, сердце мальчика глухо билось и дыхание замирало при виде театрального занавеса, а нетерпеливый взор его рвался скорей, скорей за этот занавес, чтоб увидеть наконец скрывающийся за ним волшебный мир сцены...

Теперь легко себе представить, с какими чувствами, с какими мечтами сидел рядом с отцом в дорожной кибитке четырнадцатилетний Виссарион Белинский поздним августом 1825 года.

Невыразимый трепет ожидания, предчувствие ни с чем не сравнимых радостей волновали его впечатлительную душу. Глядя на бегущую мимо степь с курганами, на уже сжатые поля, на низкие, прижавшиеся к земле деревеньки, он жадно думал о том, что ждет его в большом губернском городе Пензе, куда вез сына Григорий Никифорович для определения в гимназию. И, конечно, не последнее место в этих думах и мечтах Виссариона занимал столь любимый им театр.

Ведь Пенза — не Чембар; в Пензе давно уже ставятся комедии, оперы и трагедии в постоянном театре помещика Гладкова, о котором, конечно же, рассказывали Виссариону приезжавшие на каникулы семинаристы-чембарцы. Теперь сможет наконец пензенский гимназист побывать в настоящем театре, увидеть настоящую сцену и настоящих актеров, посмотреть прославленные трагедии Сумарокова, Озерова, Шекспира, комедии Княжнина, оперы Аблесимова и Николева...

Что же представлял собой в те годы Пензенский театр, которому великий критик обязан своими первыми театральными впечатлениями?

В записной книжке поэта П. А. Вяземского мы находим любопытнейшую запись, относящуюся к 1828 г.: «Пензенский театр. Директор Гладков-Буянов, провонявший чесноком и водкой. Артисты крепостные, к которым при случае присоединяются семинаристы и приказные...»

Несмотря на жалкую обстановку сцены, актеры поразили Вяземского своим искусством. Они, как ему показалось, ничем не уступали актерам императорских театров. «Вообще мало карикатурного, и, должно сказать правду, на московском театре, в сравнении столицы с Пензою и прозванием Императорских более нелепого на сцене, чем здесь».

«Я призвал в ложу мальчика, — записывает Вяземский, — которого нашел при дверях, и назначил его историографом и биографом театра, и артистов, и содержателя. Кто эта актриса? — Саша, любовница барина. Он на днях ее так рассек, что она долго не могла ни ходить, ни сидеть, ни лежать. Кто эти? — Буфетчик и его жена. Этот? — Семинарист, который был выгнан из семинарии за, буянство. А этот? — Бурдаев, приказный, лучший актер. А этот? — Бывший приказный, который просидел год в монастыре на покаянии. Он застрелил нечаянно на охоте друга своего...»

Подробных сведений о репертуаре пензенского театра не сохранилось, но известно, что на его сцене Белинский мог видеть — и без сомнения видел — «Отелло» Шекспира (в переделке Дюси), «Дмитрий Самозванец» Сумарокова, «Эдип в Афинах» и «Дмитрий Донской» Озерова.

Самозабвенное увлечение Белинского театром делало еще более нестерпимым сознание того горького положения, в котором находились крепостные актеры. Не раз доводилось Белинскому быть свидетелем безобразных сцен, о которых рассказывает его современник Инсарский в книге «Половодье. Картины провинциальной жизни прежнего времени». «Одновременно с представле­нием на сцене, — пишет Инсарский, — неизбежное представление перед сценой, где главным и единственным актером является сам хозяин театра, Гладков. Публика хорошо знала поведение и привычки его и следила за ним с вниманием, едва ли не большим, чем то, какое отдавалось представлению на сцене. Возгласы сценические смешивались с возгласами Гладкова. В то время, когда какой-нибудь царь или герой в лице Бурдаева или крепостного Григория ревел на кого-нибудь из своих подданных, Гладков, нисколько не стесняясь, изрыгал громы на какого-нибудь царя или героя и называл его дураком или скотиною... Этого мало. Часто по окончанию какого-нибудь явления, Гладков, на виду всех, срывался со своего места и грозно летел на сцену. Все знали, что этот неистовый полет имел целию немедленную расправу с тем или другим артистом, посредством пощечины и зуботычин...»

Посещение крепостного театра снова и снова наводило на мысли «о крепостном состоянии». Судьба крепостного, его нестерпимое положение, его страдания не могли не волновать чуткого к социальной несправедливости Белинского. Всюду его душил этот гнилой воздух рабства. Дома его встречали заплаканные лица немногочисленных крепостных отца, в гимназии — Калинин, в театре Гладкова — талантливые актеры.

Совсем не легкой была жизнь гимназиста Белинского в Пензе. Жил он трудно — то со знакомыми семинаристами-чембарцами, то с другом детства, тоже чембарцем и гимназистом, — на маленькую «пенсию», определенную ему отцом. Доводилось Виссариону подолгу и голодать, и холодать, и ходить с продранными локтями, в стоптанных, рваных сапогах. Но так горячо любил он театр, так рвался туда, в это неуклюжее здание, что нередко должал более состоятельным товарищам или жившему в Пензе богатому родственнику, чтоб только купить билет на какую-нибудь новую или полюбившуюся ему пьесу. Когда у Белинского недоставало собственных денег для театра, он прибегал к займам, которые всегда уплачивались при получении из дома денег».

Вероятно, о пензенском театре писал впоследствии, много лет спустя, вспоминая юные свои годы, знаменитый петербургский критик, властитель дум русской молодежи Виссарион Григорьевич Белинский: «В тебе я видел весь мир, всю вселенную, со всем их разнообразием и великолепием, со всею их заманчивою таинственностью! Что перед тобою был для меня и вечно голубой купол неба... и угрюмо-безмолвные леса, и зеленые рощи, и веселые поля?.. Твои тряпичные облака, масляное солнце, луна и звезды, твои холстинные деревья, твои деревянные моря и реки больше пророчили жадному чувству моему, больше говорили томящейся ожиданием чудес душе моей!.. И, боже мой! с какою полнотою в душе выходишь, бывало, из театра, сколько впечатлений выносишь из него!..»

Конечно же, в первые годы своего пензенского жития о многом еще не знал и не догадывался гимназист Белинский, страстный поклонник романтической поэзии Жуковского и молодого Пушкина. Обшарпанный, неуклюжий провинциальный театр казался ему тогда храмом искусства, перед которым хотелось, проходя, скинуть благоговейно шапку, а игравшие в нем актеры представлялись мальчику великими, счастливыми, свободными людьми.

Однако пройдет некоторое время, и пытливый юноша быстро разгадает, что скрывается за пестро размалеванным занавесом российского театра. Он узнает, что большинство пензенских актеров и все актрисы вовсе не свободные и счастливые жрецы Мельпомены, богини театра, а барские крепостные; что игра на сцене для многих из них, талантливых, умных, совестливых людей, отнюдь не служение музам искусства, а горькая, подневольная поденщина крепостного раба; что под яркими румянами грима слишком часто прячутся от постороннего равнодушного взгляда мучительные слезы обиженного, в конец измученного господского холопа. Впервые тогда приоткрылась перед Белинским одна из самых ужасных трагедий николаевской России — трагедия крепостной интеллигенции.

Облетела ли, увяла ли оттого трепетная любовь Белинского к искусству театра? Конечно, нет! Он продолжал любить его так же горячо, как прежде. Но теперь, стоя за креслами или ютясь на узких скамьях райка (галерки) и глядя на еще опущенный театральный занавес, он мечтал о каком-то другом — лучшем, свободном, необыкновенном театре, — каком именно, он тогда, впрочем, не знал...

А пока что, наезжая в родной Чембар на каникулы, Белинский с друзьями затевает домашние драматические представления.

Ставят знаменитую в то время оперу Аблесимова «Мельник — колдун, обманщик и сват», где Виссарион с энтузиазмом играет и поет (вернее, сказывает — голос у него всегда был неважный) роль старика крестьянина; потом представили трагедию Шекспира «Отелло», в дрянной, правда, французской переделке, да еще переведенной по-русски не стихами, а прозой. Тем не менее Белинский удачно сыграл здесь одну из ведущих ролей трагедии — предателя и злодея Яго.

Эти домашние представления не были вовсе для Белинского лишь детской, любительской забавой. Нет! В тридцать три года в одной из своих блестящих статей о театральном искусстве («Александрийский театр») он будет вспоминать, как некогда, в пору тяжелой молодости, сам собирался сделаться актером, посвятить жизнь театру. Надо думать, что все-таки были же у него к тому какие-то данные, а не одно лишь желание и бескорыстная любовь к сцене!

Да, гимназист Виссарион Белинский, отправляясь осенью 1829 года в Москву, чтобы поступить в университет, уже кое-что знал о сценическом искусстве, уже имел свои вкусы, свои пристрастия.

В университетском театре, образовавшемся во время холерного «сидения» взаперти и ставшем с помощью М.С. Щепкина явлением в культурной жизни Москвы, Белинский, по отзывам мемуариста, был хорошим суфлером. Подсказка текста актерам не столь сложное ремесло, однако в театре того времени суфлер отчасти брал на себя функции постановщика спектакля. Не это ли имел в виду Н. А. Аргилландер, говоря об удачном суфлировании Белинского?

Посетив несколько раз московский театр, он тотчас же встал на сторону всего нового, что рождалось в то время на русской сцене. «Видел в ролях Отелло и Карла Моора, — писал он родным по приезде в Москву,— знаменитого Мочалова, первого, лучшего трагического московского акте­ра... Гений мой слишком слаб, слишком ничтожен, недостаточен, чтобы достойно описать игру сего неподражаемого актера, сего необыкновенного гения, сего великого артиста... Впрочем, другие драматические актеры, за исключением двух или трех, очень худо играют...Вообще...представление трагедии восхищает в частях, а не в целом... Лучший комический актер здесь Щепкин: это не человек, а дьявол, вот лучшая и справедли­вейшая похвала его...»

Все удивительно в этом письме восемнадцатилетнего юноши-провин­циала. И смелая, безоговорочная поддержка гениальных реформаторов русской сцены — Мочалова и Щепкина; и критический взгляд на общий уровень, мы сказали бы сейчас, актерских кадров московского театра; и, может быть, еще не совсем осознанное, но поразительное для того времени требование единства всего спектакля — ив постановке и в игре актеров (так называемого ансамбля). В сущности, именно эти, основные, мысли о театральном искусстве будет в дальнейшем развивать и совершенствовать Белинский. Грустное зрелище представлял тогда российский театр. Понимая огромную силу воздействия театральных представлений на публику и потому отдавая театр под непосредственный контроль III отделения, царь Николай I через своих подручных усиленно насаждал легкий, бездумный, пустой водевиль и уже пережившую себя, холодную, как зима, так называемую классическую трагедию. Никаких общественных вопросов! Никакой критики! Никакой филосо­фии! Театр должен быть либо приятным развлечением, либо изящным, красивым и эффектным зрелищем, очищенным от всякой грубой жизненной правды и уродства — таково было официальное требование властей к театру. И того же с пеной у рта добивались театралы-вельможи и реакционные литераторы, вроде Кукольника, Сенковского, князя Шаховского, Греча, Шевырева, Булгарина — имя им легион.

Сцену российского театра буквально затопляли низкопробные водевили, переделки с французского, мещанские драмы реакционного немецкого драматурга Коцебу, трескучие трагедии без мысли и характеров Кукольника, Ободовского, Крюковского, драматические изделия Булгарина и будущего коменданта Петропавловской крепости генерала Скобелева, театральные упражнения Полевого, и т. д. и т. п.

Все эти пьесы, драматические представления, трагедии давно забыты, и по заслугам. Но в 30-е, 40-е годы XIX века они калечили дарования многих настоящих актеров, душили все живое, все истинно талантливое на театре, мешали созданию своего, национального, передового, реалистического репертуара. Всякие «Христины, королевы шведские» и «Железные маски», «Комедия о войне Федосьи Сидоровны с китайцами» и «Жены наши пропали!», и «Жила-была одна собака» давались по семьдесят, восемьдесят раз в театральный сезон. А в то же время гениальные комедии Грибоедова «Горе от ума» и Гоголя «Ревизор» ставились не более двух, шести раз за тот же сезон.

«Таланты есть, а театра нет!» — с тревогой и негодованием восклицал в одной из своих статей Виссарион Григорьевич Белинский.

Страстный и непримиримый в отстаивании своих кровью завоеванных, самых передовых для того времени взглядов на высокую общественную роль литературы и искусства, Белинский не мог, конечно, остаться в сточерни» (то есть для народа и демократической интеллигенции), где играл бы Мочалов. Конечно, Белинский, как говорится, дневал и ночевал в театре. Он посмотрел Каратыгина почти во всех сыгранных им ролях, тщательно сравнивал его эффектную игру с захватывающей, часто потрясавшей зрителя игрой Мочалова. В спорах с некоторыми приятелями и друзьями, гогда еще находившимися под обаянием Каратыгина (например, со Станкевичем), Виссарион Григорьевич горячо доказывал абсолютное превосходство Мочалова над петербургским «паркетным шаркуном».

И наконец в 1835 году, когда Каратыгин вновь гастролировал в Москве, Белинский нанес жестокий удар классицизму на театре своей знаменитой статьей «И мое мнение об игре г. Каратыгина». Он доказал, что одна только техника в игре актера — ничто, что актер должен быть, как Мочалов, вдохновенным творцом, истолкователем роли, что так называемые классические правила игры и декламации — путы и смерть для театра, что театру следует быть не пустой забавой, не блестящим, но бессодержательным представлением, а высоким зрелищем, показывающим и объясняющим жизнь, действительность.

«Зачем мы ходим в театр, зачем мы так любим театр? — писал Белин­ский в этой статье. — Затем, что он освежает нашу душу... мощными и разнообразными впечатлениями, затем, что он... открывает нам новый, преображенный и дивный мир страстей и жизни!.. Но полное сценическое очарование возможно только под условием естественности представления...» (Белинский В.Г. О театре. – М.: Государственное издательство детской литературы Министерства Просвещения РСФСР, 1961. – 93 с.)

У - Училище Чембарское.

Согласно «Уставу народным училищам, уложенному в царствование императрицы Екатерины II» училища для детей дворян, чиновников и разночинцев должны были открыться во всех уездных городах. Но средства на их строительство выделялись мизерные, и больше приходилось рассчитывать на доброхотные даяния какого-либо «мецената». Такой благотворитель нашелся в Чембаре в лице городского головы Макарцева, который в 1812 г. решил пожертвовать 1500 рублей и участок земли на Соборной площади. Макарцев за это был представлен уездным предводителем дворянства к медали. Награда должна была возбудить рвение других местных богачей. Но этого не произошло, а начавшаяся война с французами окончательно помешала начать строительство.

В мае 1817 г. пензенский губернатор М. М. Сперанский уведомил уездного предводителя дворянства о своем согласии учредить в Чембаре уездное  училище. Богатый помещик Н М. Владыкин (родственник Белинских и Ивановых) внес на строительство 1500 рублей. В 1818 г. помещик А.Н. Беклемишев подарил свой деревянный дом под здание училища и за это был утвержден его почетным смотрителем, хотя постройка еще не была перевезена и поставлена на место. Дело сдвинулось с мертвой точки только благодаря И. И. Лажечникову, в будущем известному писателю, который в 1820 г. стал директором учебных заведений Пензенской губернии. На стенде, который начинает рассказ об училище, среди многих документов имеются два автографа Лажечникова. Лажечников действовал энергично и 6 сентября 1822 г. рапортовал губернатору: «Чембарское уездное училище совершенно приготовлено к открытию, которое сделать предназначено училищным начальством в день коронования их императорских величеств, то есть 15 сентября нынешнего года». 

Учебных пособий было мало, обстановка классов убогая. Сохранился и представлен в экспозиции «Реестр книгам, по коим преподаются предметы в Чембарском уездном училище», составленный учителем А. А. Грековым 13 апреля 1825 г. Он относится к последним месяцам учения Белинского в Чембаре. В реестре названы книги из «священной» истории, по российской грамматике и правописанию, всеобщей и российской истории, арифметике, физике, геометрии, всеобщей и российской географии. Реестр дает представление об училищной программе. Часть учебников, по которым занимался Белинский, находится в экспозиции. Это «Всеобщая история» профессора Царскосельского лицея И. Кайданова, «Курс всеобщей географии» профессора Санкт-Петербургского университета Е. Зябловского, «Краткая Российская история, изданная в пользу народных училищ Российской империи» и другие издания того времени.

Белинский был одним из лучших учеников. Его успехи наглядно демонстрирует «Ведомость Чембарского уездного училища за 1823—1824 академический год». Из 14 учеников 2-го класса названы 4 лучших, «с хорошими успехами», и среди них — Виссарион Белинский.

Три года (1822-1825) Белинский посещал открытое не без стараний его отца Чембарское училище. Виссарион был в числе первых, поступивших туда, хорошо учился, много читал художественной литературы, особенно увлекался историей и географией.

Одноэтажный деревянный домик уездного училища находился рядом с усадьбой Белинских. Прямо из садика проходил мальчик в училище и садился вместе со своими родственниками за грубо сколоченные парты. Доб­рый и кроткий смотритель училища Авраам Григорьевич Греков первоначально был учителем по всем предметам училищного курса. Одиннадцатилетний Белинский оказался не по летам развитым и начитанным ребенком. Уже в эти годы определилась его пламенная любовь к литературе. Сосредоточенный мальчик весь досуг отдает чтению. В нем уже бродит мечта о литературной будущности.

Как вспоминал позднее родственник и товарищ Виссариона, Д.П. Иванов, «Белинский из детства охотно занимался географиею, едва ли не с училища знал наперечет все города Российской империи и принадлежность их к той или другой губернии; и впоследствии все московские квартиры его постоянно украшались картами всех частей света, и, сверху того, России особенно».

У мальчика волею судеб оказался свой «старик Державин», который заметил его талант и благословил на учение и труд! Только он был совсем не старым, тридцатилетним, впоследствии надолго пережившим ученика. Это был Иван Иванович Лажечников, будущий автор знаменитых романов «Последний Новик» и «Ледяной дом», но и тогда уже, в начале двадцатых годов XIX века, довольно известный литератор, автор «Походных записок русского офицера» (Лажечников — участник войны с Наполеоном), знакомый всех видных петербургских писателей. В 1823 г. Лажечников занимал пост директора народных училищ Пензенской губернии и приехал по долгу службы в Чембар.

В училище он в качестве ревизора устроил опрос учеников и сразу же отметил Виссариона: «Во время делаемого мною экзамена выступил передо мною между прочими учениками мальчик лет двенадцати, которого наружность с первого взгляда привлекла мое внимание. Лоб его был прекрасно развит, в глазах светлелся разум не по летам; худенький и маленький, он между тем на лицо казался старее, чем показывал его рост. Смотрел он очень серьезно <...>. На все делаемые ему вопросы он отвечал так скоро, легко, с такою уверенностию, будто налетал на них, как ястреб на свою добычу (отчего я тут же прозвал его ястребком), и отвечал большею частию своими словами, прибав­ляя ими то, чего не было даже в казенном руководстве, — доказательство, что он читал и книги, не положенные в классах. Я особенно занялся им, бросался с ним от одного предмета к другому, связывая их непрерывной цепью, и, признаюсь, старался сбить его... Мальчик вышел из трудного испытания с торжеством. Это меня приятно изумило <...>. Я поцеловал Белинского в лоб, с душевною теплотой приветствовал его, тут же потребовал из продажной библиотеки какую-то книжонку, на заглавном листе которой подписал: Виссариону Белинскому за прекрасные успе­хи в учении (или что-то подобное) от такого-то тогда-то. Маль­чик принял от меня книгу без особенного радостного увлечения, как должную себе дань, без низких поклонов, которым учат бедняков с малолетства».

Нельзя не обратить внимание на эту черту: очевидно, с детства Белинский обладал повышенным чувством собственного достоинства.

Народное училище в Чембаре, как и в других городах, было двухлетним, так что Виссарион окончил его в 1824 г., но почему-то лишь осенью 1825 г. отец отправил его учиться в Пензенскую гимназию. (Арзамасцев В. П., Грачев Е. А. Государственный музей-усадьба В. Г. Белин­ского: Путеводитель. — Саратов: Приволж. кн. изд-во (Пенз. отд-ние), 1985. — 128 с, ил.; Егоров Б.Ф. Литературно-критическая деятельность В.Г. Белинского: Пособие для учителя.— М.: Просвещение, 1982.— 175 с, 1 л. портр.; Поляков М.Я. Виссарион Григорьевич Белинский. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, 1960. – 231 с.)

​

​