К - "Кружок Станкевича".

Кружок Станкевича – литературно-философское объединение прогрессивно настроенной молодежи, группировавшееся вокруг Н.В. Станкевича. Кружок был создан в Московском университете в 1833 г. Среди его участников были молодые и талантливые студенты, из кружка позднее вышли западники и славянофилы, В.Г. Белинский, М.А. Бакунин, М.Н. Катков. По словам А.И. Герцена, это был второй университет белинского, причем более важный, чем первый. В большой квартире Станкевича на Дмитровке по вечерам часто собирался круг единомышленников, в который входили "отобранные по уму, образованности, талантам и благородству чувств молодые люди": К.С. Аксаков, В.П. Боткин, М.А. Бакунин, Т.Н. Грановскийи др. Члены кружка интересовались больше философскими, а не социально-политическими проблемами. Популярность кружка объяснялась также творческой и дружелюбной атмосферой встреч. В середине 30-х гг. участники кружка стали активно интересоваться немецкой философией. Изучая учения Шеллинга Станкевич сделал вывод, что он является последователем Канта, которого Станкевич считал основателем философии как науки.

В кружке Станкевича большим уважением пользовались труды Гегеля. М.А. Бакунин в 1837 г. впервые изучил его философию права, позднее они вместе с Белинским открыли для себя философию религий и логику Гегеля. В этот непростой период философия Гегеля набирала популярность в России. Кружок посещали историк Т.Н. Грановский, литератор и публицист К.С. Аксаков (сын писателя С.Т. Аксакова) и другие молодые люди. Члены кружка увлекались философией Шеллинга, пытались использовать ее для познания русской жизни. Белинский в ту пору увлекался отвлеченными идеями борьбы добра и зла, света и мрака. Это не помешало ему осознать и поставить такие проблемы, как «народ и интеллигенция», «Россия и Запад». Он призывал к преодолению разрыва между народом и интеллигенцией, к тесному врастанию России в жизнь и культуру Европы при сохранении своей национальной самобытности.

Кружок прекратил существование в 1839 г. Многие участники перешли в другие кружки.

В 1833 году Белинский вступил в кружок Станкевича, где знакомится с немецкой философией. Виссарион посещал кружок Станкевича вместе с другими талантливыми студентами. Здесь он познакомился с Герценом, Огаревым. Руководителем кружка был Бакунин. 

Если философия Шеллинга пользовалась популярностью в России 1820-1830-х гг., то учение его предшественника Фихте было у нас малоизвестно. Именно кружок Н.В. Станкевича и прежде всего М.А. Бакунин и Белинский познакомили с ним русского читателя.

Встречи Белинского с Бакуниным участились зимой 1836 г., когда тот надолго приехал в Москву, и переросли в трудную дружбу-вражду, без которой, однако, невозможно представить личного и творческого становления критика второй половины 1830-х гг. С конца лета до ноября 1836 г. Белинский гостил в имении Бакуниных Прямухино в Тверской губернии. Там была написана статья «Опыт системы нравственной философии» - единственное произведение, отразившее взгляды Белинского-фихтеанца.

Бакунину импонировал тезис Фихте о могуществе воли и податливости внешнего мира. Он сумел приобщить к фихтеанству и своих сестер (привлекательные, блестяще образованные, они внесли в искания мужчин романтическую окраску). Но молодежи пришлось столкнутся со старшим поколением Бакуниных. А.М. Бакунин (про­свещенный человек, гуманный помещик, не помышлявший, однако, о серьезных переменах в российском укладе) создал в имении, где обитало его многочисленное семейство, культурный остров в океане провинции - «прямухинскую гармонию». Но он не ожидал, что его отпрыски всерьез захотят перенести идеалы в окружающую действительность. Белинский втянулся в борьбу отцов и детей, остро переживая ее перипетии и терзания внутри их дружеского круга. Там складывался моральный кодекс интеллигенции, расходившийся с кодексом дворянской чести. Николай Станкевич, уже став женихом Л.А. Бакуниной, охладел к ней и решил разорвать помолвку по убеж­дению, что обманом женщины явился бы не отказ жениться на ней, а брак без любви. Брат невесты, которую хотели покинуть, не только не вызвал «обидчика» на дуэль, но поддержал его в этом решении. Не менее «скандальной» была попытка (закончившаяся, впрочем, неудачей) В.А. Бакуниной развестись с мужем по причине, казавшейся «в свете» смехотворной, - несходству убеждений. Молодежь не видела ничего преступного в намерении «купца» В. Боткина жениться на сестре Мишеля, принадлежащей к знатному дворянскому роду, которое «старикам» Бакуниным показалось предвестием конца света.

Белинский принимал самое горячее участие в отстаивании членами кружка права жить по «абсолютным» нормам. У него была и своя драма: безответное увлечение Александрой Бакуниной, породившее в нем болезненное чувство неполноценности, поскольку, по представлениям кружка, любовь идеальной девушки (каковыми по­читались сестры Бакунина) служила доказательством вступления мужчины в сферу высшей духовности. Белинский и Н.В. Станкевич (не оставивший ввиду своей ранней смерти заметного следа в русской мысли, Станкевич сумел объединить вокруг себя талантливую молодежь и раскрыть перед каждым его возможности), считали, что физический и социальный мир связывает любовь (притяжение тел и притяжение духовных организаций), а движется он вечной борьбой любви с эгоизмом. При всей наивности этих суждений, они были попыткой обосновать просветительскую программу зарождавшейся интеллигенции.

Об отношениях в кружке Станкевича написаны книги и статьи (отражены они и в художественной литературе, прежде всего в повестях Тургенева), и это не праздное любопытство. Личная жизнь этих людей стала общественным делом. В ней они пытались следовать категорическому императиву Канта: поступай так, чтобы твое поведение стало всеобщим нравственным законом. Каждый индивид воспринимался как участник саморазвития Духа и нес за него всю меру ответственности. Невиданная прежде и позднее не повторявшаяся интенсивность морального поиска Белинского и его друзей соответствовала моменту зарождения внесословной интеллигенции как особого российского феномена. Им выпало на долю выстрадать образование интеллигентной личности в России, определить ее нравственные ориентиры. (Белинский В.Г. Избранное/В.Г. Белинский [сост., автор вступ. Ст. и коммент. Е.Ю. Тихонова]. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 712 с.; Википедия  https://ru.wikipedia.org/wiki/)

Л - Лермонтов.

Белинский отличался тончайшим художественным вкусом. По первым произведениям начинающего писателя он умел безошибочно предсказать его дальнейшую литературную судьбу. Так было с Гоголем, Некрасовым, Тургеневым, Гончаровым, Достоевским. И, возможно, самым замечательным примером эстетической зоркости Белинского явилось открытие им Лермонтова.

В середине февраля 1837 года командующий гвардейским кор­пусом генерал-адъютант Бистром отправил Бенкендорфу ходив­ший по рукам листок с «непозволительными стихами». Автор сти­хов гневно клеймил убийц Пушкина. Через три дня Бенкендорф уведомил военного министра Чернышева, что царь приказал кор­нета лейб-гвардии гусарского полка Михаила Лермонтова пере­вести в Нижегородский драгунский полк, расквартированный на Кавказе.

По дороге в полк Лермонтов заболел и остановился в Пятигор­ске. В это же время туда приехал из Москвы лечиться водами и гор­ным воздухом Белинский. Встреча произошла на квартире одного из членов герценовского кружка Н.М. Сатина, к которому у Белин­ского было рекомендательное письмо от общих московских друзей и который к тому же оказался давним знакомым Лермонтова. Нахо­дясь под впечатлением обличительных стихов поэта, Белинский стремился к серьезному разговору. Лермонтов же, по существу не имевший достаточного представления о собеседнике, предпочитал отделываться разными шутливыми замечаниями. Взятый Лермон­товым шутливый тон рассердил Белинского, и, схватив фуражку, едва кивнув, он выскочил из комнаты.

Разочарование было так велико, что Белинский, со свойствен­ной ему горячностью, в письме из Москвы решительно призывал Сатина: «Не пускай к себе таких пошляков, как Лермонтов». Сле­дует сказать, что слово «пошляк» в те годы носило несколько иной оттенок, нежели сегодня. Так, пошляком мог быть назван человек, произносивший избитые, общеизвестные истины и лишь отчасти грубый, вульгарный.

Вскоре Лермонтов вновь оказался в Петербурге. Бабушка поэта Е.А. Арсеньева, используя влиятельные связи, добилась его воз­вращения в столицу.

Заходя в контору «Отечественных записок», поэт не раз встре­чался с Белинским. Однако дружеского разговора между ними не выходило.66

Но несмотря на более чем прохладные личные отношения с Лер­монтовым, Белинский с каждым новым стихотворением поэта все яснее и яснее осознавал, что у Пушкина появился достойный пре­емник. В феврале 1840 года он пишет В. Боткину: «Итак, о Лермон­тове. Каков его «Терек»? Черт знает — страшно сказать, а мне ка­жется, что в этом юноше готовится третий русский поэт и что Пуш­кин умер не без наследника».

Мельком они встречались на субботах у князя Одоевского. Бы­вавший там вместе с Белинским Панаев так описывает поэта: «На­ружность Лермонтова была очень замечательна. Он был неболь­шого роста, плотного сложения, имел большую голову, крупные черты лица, широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго».

Свет хоть и принимал Лермонтова, восхищался порой его сти­хами, но не мог простить презрительно брошенных поэтом гневных слов:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона...

Свет не забыл и угрозы поэта:

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет,

Он недоступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Случай отомстить поэту скоро подвернулся. Сыну французского посла Эрнсту де Баранту передали эпиграмму, будто бы сочинен­ную на него и княгиню М.А. Щербатову Лермонтовым. Столкнове­ние произошло на балу у графини Лаваль. По свидетельству совре­менников, княгиня Щербатова была лишь косвенной причиной ссоры. Оскорбленным Барант посчитал себя, услышав резкие слова Лермонтова о Дантесе, посмевшем поднять руку на Пушкина. Ба­рант заявил, что, если бы он был во Франции, он бы вызвал Лермон­това на дуэль. На что Лермонтов, усмехнувшись, ответил, что «в России следуют правилам чести так же строго, как и везде». Ссора закончилась назначением часа и места дуэли, которая и со­стоялась 18 марта 1840 года.

За участие в дуэли Лермонтов был арестован и отправлен на гауптвахту, которая находилась в Ордонанс-гаузе — комендантском управлении на Садовой улице. По Петербургу пошли слухи о дуэли. Находясь на гауптвахте, поэт написал несколько стихотворе­ний, в том числе «Журналист, читатель и писатель», которое со­держало резкую, сатирическую оценку реакционной журналисти­ки. Это стихотворение было напечатано в очередной книжке «Оте­чественных записок».

Белинский решил непременно навестить поэта. Выхлопотав, при содействии Краевского, разрешение, он захватил номер журна­ла со стихами и отправился на Садовую.

Белинский чувствовал себя неуверенно, входя в камеру, где на­ходился Лермонтов. Разговор сперва не клеился, но скоро натя­нутость исчезла. Критик и поэт разговорились. В камеру не раз за­глядывал дежурный офицер и подчеркнуто вежливо напоминал: «Господа, свидание окончено». А они все говорили... Свидание продолжалось четыре часа.

На этот раз Лермонтов был серьезен, искренен. По-видимому, он был уже знаком с печатными отзывами Белинского о своем твор­честве. Поэт совсем не походил на того язвительного и насмешливого, с которым встретился Белинский три года назад в Пяти­горске.

Они говорили о литературе, о смысле жизни, о достоинстве че­ловека, о любви. Лермонтов признался, что благоговеет перед Пушкиным, больше всего любит «Онегина». Поэт поделился своими замыслами. Он задумал написать трило­гию в духе романов Фенимора Купера, изобразив три эпохи: век Екатерины II,  Александра I и современный век. Белинский вышел от Лермонтова окрыленный. Сколько еще даст этот двадцатишестилетний поэт русской литературе! «Знаете ли, откуда я? — спросил Белинский, едва появившись на пороге моей квартиры, — вспоминал Панаев. — Я был в Ордонанс-гаузе у Лермонтова и попал очень удачно. У него никого не было. Ну, батюшка, в первый раз я видел этого человека настоящим человеком!.. Вы знаете мою светскость и ловкость: я взошел к нему и сконфузился по обыкновению. Я, признаюсь, досадовал на себя и решился пробыть у него не больше четверти часа. Первые минуты мне было неловко. Но вот коснулись в разговоре самого дорогого для обоих предмета — литературы. Заговорили об английской ли­тературе. Я смотрел на него — и не верил ни глазам,  ни ушам своим. Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту ми­нуту самим собой. В словах его было столько истины, глубины, простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. Сколько эстетического чутья в этом чело­веке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня тянуло к нему». Спустя несколько дней, все еще находясь под впечатлением этой встречи, Белинский писал Боткину: «Недавно был я у него в зато­чении и первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и мо­гучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!!» 

Белинский первый понял значение Лермонтова как поэта своей эпохи. Именно Белинскому принадлежит открытие Лермонтова. В 1838 году, когда еще ни читатель, ни критика не обратили внима­ние на талант молодого поэта, Белинский, оценивая «Песню про купца Калашникова», опубликованную без имени автора, предска­зывал, что «литература приобретает сильное и самобытное дарова­ние». В обращении поэта ко временам Грозного критик увидел не­удовлетворенность окружающим. «Самый выбор этого предме­та, — писал Белинский, — свидетельствует о состоянии духа поэта, недовольного современною действительностью». Как бы подтверждением мысли критика явилось написанное в 1838 году и напечатанное в 1839-м стихотворение Лермонтова «Дума», которое современниками воспринималось как горький упрек поколению николаевской эпохи. В мае 1840 года вышел роман «Герой нашего времени», который стал событием литературной жизни. Вокруг него сразу разгорелись споры. Н. Полевой в «Сыне Отечества», О. Сенковский в «Библио­теке для чтения», московский недруг Белинского С. Шевырев в «Москвитянине», один из самых ярых защитников православия и самодержавия редактор журнала «Маяк» С. Бурачек с ожесточе­нием набросились на Лермонтова. Бурачек возмущался: «Весь ро­ман — эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов, так что философии, религиозности, русской народности и следов нет».

Выступая против реакционной критики, утверждавшей, что Печорин — клевета на современность, Белинский в своей статье, специально посвященной анализу романа, говорит о Печорине как о человеке, жаждущем больших дел, но скованном условиями окру­жающей жизни. Высокую нравственность произведения Белинский видел, прежде всего, в правдивом и точном отражении современного об­щества, «которое Лермонтов изображал в лице героя своего поэти­ческого романа». Критик сравнивал «Героя нашего времени» с «Евгением Онегиным». Отмечая верно схваченные Лермонтовым черты поколения, объ­ясняя читателю первопричину поступков Печорина, Белинский писал: «Этот человек не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем неумолимо разда­ются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каждое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль свою». Очень обстоятелен и своеобразен его анализ романа «Герой нашего времени». Это одна из тех замечательных статей критика, в которой с необыкновенным блеском раскрылось его мастерство как исследователя-психолога, мыслителя, эстетика. Принципиальное значение лермонтовского романа Белинский видит в том, что в нем автор проявил глубокое чувство действительности, верный инстинкт истины, а еще — тонкое знание человеческого сердца. Во всем этом «Герой нашего времени» являет собой, по убеждению критика, совершенно новый мир искусства. Реакционная журналистика единодушно осудила Печорина как человека пошлого, циничного, безнравственного, а кроме того, как образ абсолютно безжизненный, надуманный, ничего общего не имеющий с действительностью. Печорин, писал один из таких журналистов-критиков,— это «герой фантазии Лермонтова», а не «герой нашего времени». Белинский бесстрашно пошел против течения и горячо защитил роман от наветов реакции. Печорин для него — человек воли, энергии, силы духа. Но беда в том, что герой Лермонтова впустую тратит свои силы, ибо в современном обществе он не может найти себе применения. В этом смысле Печорин отразил трагедию целого поколения людей. Он «богатая натура», он «рожден для добра», для большого дела, а транжирит себя впустую, в мелких интригах и забавах. Конечно же, Печорин часто оказывается во власти «заблуждений». Но болезни Печорина временны и преходящи, при других условиях такие люди станут двигателями прогресса и значительной силой общественного развития. Творчество Лермонтова давало Белинскому материал для глубоких и важных обобщений, касающихся самых разнообразных сторон современной жизни России.

Сам Лермонтов позднее, в предисловии ко второму изданию «Героя нашего времени», очевидно не без влияния Белинского, разъяснял смысл произведения: «Герой нашего времени», милости­вые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это порт­рет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Но не думайте, однако, после этого, что автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества. Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его по­нимает и, к его и вашему несчастию, слишком часто встречал. Бу­дет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж бог знает!»

Поэтическому творчеству Лермонтова Белинский посвятил специальную статью. Критик разъяснял, в чем состоит обществен­ное значение, казалось бы, сугубо личных стихов поэта. «Великий поэт, — писал Белинский, — говоря о себе самом, о своем я, гово­рит об общем — о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнаёт свою грусть, в его душе всякий узнаёт свою и видит в нем не только по­эта, но и человека, брата своего по человечеству».

Чтение Лермонтова помогало Белинскому острее видеть и глуб­же понимать характер исторического развития России. Веря в ве­ликое будущее страны, он писал в январском номере «Отечествен­ных записок» 1840 года: «Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году — стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству и прини­мающею дань  уважения  от  всего  просвещенного  человечества».

В то время как Белинский восхищался поэзией Лермонтова, зачитывалась его стихами передовая молодежь, Николай и его приближенные видели в молодом поэте лишь возмутителя спокойствия. В конце апреля 1840 года граф Клейнмихель вызвал Лермонтова 50-е г. к себе и передал ему предписание Бенкендорфа покинуть Петербург в сорок восемь часов.

Вечером, собираясь в действующую армию, в Тенгинский пе­хотный полк, ведущий боевые действия против горцев, Лермонтов написал стихи:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Белинскому не удалось прочитать эти строки. Да и не только Белинскому. Почти полвека пролежало это стихотворение, прежде чем увидело свет.

Как показало скорое будущее, «всевидящее око» Бенкендорфа и там, за стеной Кавказа, не оставляло поэта в покое. Наступил 1841 год. В середине июля в одной из петербургских газет Белинский прочитал поразившие его в самое сердце строки: «15 июля около 5 часов вечера разразилась ужасная буря с громом и молнией; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов». Так офи­циальная печать преподнесла русскому народу весть об убийстве отставным майором Мартыновым великого поэта Лермонтова на дуэли у подножия горы Машук.

В своих статьях Белинский дал совершенно иное толкование Лермонтова — поэта и прозаика, увидев в том и другом огромное и принципиально новое явление русской литературы. Значение лермонтовской поэзии состоит в том, отмечает Белинский, что она давала ответы «на вопросы жизни, на большие вопросы современности». Критика привлекала в этой поэзии глубина страстной мысли, ищущей путей к освобождению человеческой личности и решения самых трагических проблем действительности. Он воспринимает Лермонтова как «поэта русского, народного, в высшем и благороднейшем значении этого слова — поэта, в котором выразился исторический момент русского общества».

Белинский ясно ощущал внутреннюю близость поэзии Лермонтова и Пушкина. Лермонтов вошел в сознание критика как преемник и продолжатель Пушкина. Но вместе с тем, сопоставляя этих двух поэтов, он отмечал и их существенные различия. Они определялись тем, что Пушкин и Лермонтов выражали разные эпохи в развитии самосознания русского общества. Творчество одного из них сложилось на гребне движения декабристов и тех надежд, какие оно порождало у свободомыслящих людей России. Творчество же другого было порождением более поздней эпохи, наступившей после разгрома декабризма. Вот почему здесь «нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце...». Поэзия Пушкина вся просвечена оптимизмом, верой в торжество разума, человечности. Лермонтовская поэзия насыщена совсем иными мотивами — это скорбь и негодование по поводу того, что в мире царят зло и несправедливость, это жалобы на дремлющее в бездействии поколение, это страстный призыв к осво­бождению человеческой личности. «Да, очевидно, что Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэзия — совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества». Так понимает Белинский Лермонтова-поэта.(Белинский В.Г. Избранные статьи. – М.: Издательство «Детская литература», 1972. – 221 с.; Козлова Л. П., Камчатова Т. В. Жил труженик с высокою душой: Документ. очерк/Оформл. Е. Большакова; Фотоработы А Короля.-Л.: Дет. лит., 1985.-128 с.)

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

​

 

 

 

 

 

М - Московский университет.

Не окончив учения в гимназии, в 1828 году он решил поступить в Московский университет; для осуществления этой мечты ему пришлось преодолеть много препятствий. В 1829 году, восемнадцатилетним юношей, он едет в Москву, чтобы поступить в университет. 

Не успев подготовить нужных для въезда в город документов, он назвался на заставе лакеем своего попутчика И.Н. Владыкина. Виссарион верил, что «завоюет» Москву, но не искал ни богатства, ни должностей; слава ученого или писателя кружила его голову. В Рязани цыганка напророчила ему, что он «едет получить и получит, хотя и сверх чаяния». Смеясь над этим предсказанием, Белинский, однако, долго держал его в памяти.

Сдав экзамены на словесное отделение, он по-детски радовался, с гордостью подписывая послание родителям: «Остаюсь любящий и почитающий вас сын ваш, студент императорского Московского университета».​ 31 августа Виссарион Белинский держал приемные испытания и уже через два дня после этого получил студенческий табель. «Итак, — писал он радостно домой, — я теперь студент и состою в XIV классе, имею право носить шпагу и треугольную шляпу». Радость Белинского становится вполне понятной, если вспомнить значение Московского университета в те годы. Современник Виссариона Григорьевича по Московскому университету И. А. Гончаров пишет: «Наш университет в Москве был святилищем не для одних нас, учащихся, но и для их семейств и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества. Студенты гордились своим званием и дорожили занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение. Они важно расхаживали по Москве, кокетничая своим званием и малиновыми воротниками. Даже простые люди, и те при встречах ласково провожали глазами юношей в малиновых воротниках».

То же отмечает и Герцен в «Былом и думах»: «Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую чувствовал при вести о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Москвой. С тех пор началась для нее, новая эпоха. В ней университет больше и больше становился средоточием русского образования. Все условия для его развития были соединены: историческое значение, географическое положение и отсутствие царя».

Но вскоре его постигло жестокое разочарование и в храме науки, куда он так рвался, и в его жрецах. Уровень преподавания на первом курсе был едва ли не ниже, чем в пензенской гимна­зии. Белинский столкнулся с сонмом «малосведущих бездарностей» и «злобных педантов», с отвращением вступающих в стены «зверинца». Дисциплинированный гимназист прослыл здесь участником студенческих протестов, справедливость которых порой признавал сам попечитель университета С.М. Голицын. Будучи «всегда отличным товарищем», Белинский считал долгом выражать солидарность с наказанными однокашниками. К тому же он не умел сдержать своей вспыльчивости, сталкиваясь с оскорблениями начальства и понимая, что студенты 1830-х годов не заслуживали палки надсмотрщика. Буйные выходки предшествующего десятилетия миновались; сверстники Белинского говорили не о свержении правительства, а о философии и искусстве. Пирушки стали лишь символом дружеского единения: «Теперь студент, который в состоянии выпить ведро вина и держаться на ногах, уже не заслужит, как прежде, благоговейного удивления от своих товарищей, но возбудит к себе их презрение и ненависть», — писал Белинский Д. Иванову.

В университете, как и в гимназии, Белинский пользовался репутацией остряка, но шутки его приобрели едкость. Однокурсникам запомнилась его отповедь П.В. Победоносцеву, преподававшему «с соблюдением всех условий схоластики российскую риторику и пиитику» и бранившему студентов низким «штилем». Победоносцеву вообще не везло со студентами из Пензы. Однажды он перебил ответ М.Ю. Лермонтова возражением, что не читал такого студентам, и услышал: «Это правда, господин профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло». К Белинскому Победоносцев обратился с требованием прекратить ерзать на его лекциях, словно сидя на шиле, и повторить последнюю свою фразу. «Вы остановились на словах, что я сижу на шиле», — произнес тот под хохот аудитории, но «горько» отзывались ему на экзаменах такие насмешки.

Принятый по своей просьбе на казенный «кошт» Белинский скоро стал воспринимать его как каторгу. В номере жили 15-19 человек, — «теснота, толкотня, крик, шум, споры: один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух...» Казенные студенты занимались в трактире купца М.П. Печкина — первого их покровителя. От холода в общежитии замерзала вода; питание сделалось «гнусным» именно в холерный 1830-й год. С осени 1829 по осень 1832 г. Виссарион пять с половиной месяцев провел в больнице. Непривычный к самостоятельному распоряжению деньгами, он не удерживался от покупок невиданной провинциалами роскоши: изящных чернильниц, бритвенных приборов, «прекрасных» сапог, рассыпавшихся через несколько дней. Свой скудный капитал охотно раздавал «верным и надежным» товарищам, удивляясь, когда при его нужде те не всегда торопились возвращать долг. Белинского угнетала тщетность стараний перейти на собственное обеспе­чение, необходимость вновь и вновь просить о займах ворчливого отца. «Это, может быть, покажется странным нынешним студентам, — вспоминал А. И. Гончаров, — что мы, собираясь ежедневно в одной аудитории, могли быть друг с другом незнакомы». Общих дел у студентов тогда не было, на лекции приходили как на концерты. В университетское время Белинский не знал никого из будущих друзей, учившихся с ним в одном здании или даже на одном отделении. Он общался либо с земляками из Пензы, либо с товарищами по казенному кошту, среди которых было много естественников и медиков. В 1830 г. они уберегли приятелей от холеры, угощая их красным больничным вином. Словесники из И «нумера» образовали литературное общество, где обсуждали свои переводы и сочинения. Из москвичей Виссарион сошелся лишь с П.Я. Петровым (впоследствии выдающимся востоковедом). Их связала страсть к филологии (Петров знал более 10 языков, а Белинский взялся за изучение русской лингвистики), сочинение стихов и состязания в остроумии.

Второй год университетской жизни (1830—1831) складывался явно неудачно. В середине сентября началась в Москве эпидемия холеры.

Холера к концу декабря утихла и, наконец, лишь после университетского акта 12 января 1831 г. возобновились занятия. В этот год они никак не могли наладиться. Белинский все чаще пропускает лекции.

19 сентября 1831 г. Белинского заставили сдавать предварительный экзамен для перехода на второй курс Измученному болезнью Белинскому было не до экзаменов. Только по русскому и латинскому он получил три. По остальным он получил или двойку, или единицу. 24 сентября 1831 г. отделение словесных наук доносило, что казеннокоштный студент Белинский оставлен на первом курсе за «неуспешность к наукам». Белинскому становилось ясно, что университетское начальство постарается избавиться от него под предлогом «неуспешности».

Белинский критически оценивал свои три года в университете, признаваясь, что хотел бы «снова начать их, испытанному судьбою и наученному опытом». Но менее всего он заслуживал упрека в лени. Между сочинением «О воспитании» (1829 г.), которое мог написать всякий старательный студент-словесник 18-ти лет, и «Литературными мечтаниями» — новым словом в русской критике — разница не­измеримая. Белинский занимался самообразованием, посещая не­многие лекции — историков М.Т. Каченовского и М.П. Погодина, теоретиков искусства — А.Ф. Мерзлякова и Н.И. Надеждина. В 1837 г. он писал Иванову, что для гуманитария важно «частное, домашнее, кабинетное занятие, а в аудитории он теряет понапрасну свое время и только глупеет». Провалив несколько экзаменов, он дал хороший предлог для своего отчисления. Другим предлогом явилась антикрепостническая трагедия «Дмитрий Калинин».

Все современники сходятся на том, что основную образовательную в университете роль играли не лекции профессоров, а дружеские объединения и товарищеские беседы. Пирогов, К. Аксаков, Герцен, Костенецкий, Гончаров, Прозоров и еще немалое число воспитанников Московского университета тридцатых годов в один голос говорят об «образовательном влиянии» различных студенческих кружков.

Он нашел в университете таких же, как и он, пылких юношей, настойчиво искавших новых путей в жизни, увлекавшихся философией, политикой и литературой, мечтавших о переустройстве общества на разумных и справедливых началах. И дружеское общение с ними, горячие споры, чтение и обсуждение новых книг были для Белинского подлинным университетом. Белинский пробыл в стенах Московского университета недолго. Осенью 1832 года он был исключен из числа студентов «по слабости здоровья и при этом по ограниченности способностей», как гласила официальная мотивировка. В действительности причиной исключения явилась написанная Белинским драма «Дмитрий Калинин». (Белинский В.Г. Избранное/В.Г. Белинский [сост., автор вступ. Ст. и коммент. Е.Ю. Тихонова]. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. – 712 с.; Белинский В.Г. О классиках русской литературы. – М.,Л.: государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР, 1950. – 358 с.; Поляков М.Я. Виссарион Григорьевич Белинский. – М.: Государственное учебно-педагогическое издательство Министерства просвещения РСФСР, 1960. – 231 с.;  https://biography.wikireading.ru/199325)

Н - "Неистовый Виссарион".

К нему никто не относился равнодушно. Одни им восхищались, другие его ненавидели. Лучшие люди русского общества 1830—1840 годов, особенно молодежь, нетерпеливо ждали новой книжки «Отечественных записок» или «Современника» с его статьями. Их жадно читали и перечитывали, по ним учились самостоятельно мыслить, учились бороться с лицемерием, равнодушием, ложью. Реакционеры всех мастей приходили в ярость от его смелых идей, строчили доносы в страшное Третье отделение, призывая «унять Белинского». В конце концов их призывы были услышаны: только смерть спасла его от каземата Петропавловской крепости. Он был стеснителен и застенчив. Рассказывают, что он терялся при встречах с незнакомыми. Но едва разговор заходил о судьбах России, о русской литературе, о крепостном праве, он преображался. Вся фигура его начинала дышать энергией и силой, он словно бы вырастал, речь его лилась взволнованно и страстно. «Да, это был сильный боец! — вспоминал Герцен.— Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда чувствовал себя уязвленным, когда касались до его до­рогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль».

Белинский сразу же снискал глубокое уважение и признание со стороны своих новых друзей в кружке Станкевича. «В этом кружке, - вспоминал К.С.Аксаков, - вырабатывалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир...» Белинский принимал самое активное участие в горячих спорах. Современники вспоминали: «...когда в кружке Станкевича среди неистощимых споров о мировых вопросах в схватку мнений вливался поток страстных речей Виссариона Григорьевича, подобный струе раскаленной лавы, сносивший все на своем пути, бурной, бешеной, то очарованным или рассерженным и разбитым наголову слушателям представлялся классический образ вечно взволнованного, безумно отважного, трепещущего в экстазе «Orlando furioso» - вот тогда-то за неукротимым спорщиком Белинским закрепилось шутливое прозвище - «неистовый Орландо», а потом -«неистовый Виссарион». Так друзья называли великого русского критика В.Г. Белинского за его необычайную горячность и энергию в спорах по вопросам, которые его живо затрагивали. Он был неукротимый спорщик по литературным и общественным вопросам. Так прозвал Белинского Николай Станкевич. (Белинский В.Г. Избранные статьи. – М.: Издательство «Детская литература», 1965. – 438 с.)

О - "Отечественные записки".

С приходом Белинского «Отечественные записки» стали луч­шим русским журналом. Читатель находил на его страницах горя­чую проповедь гуманизма, статьи, сеющие ненависть к тирании, самодержавию, крепостничеству. В повестях, рассказах, литера­турно-критических  статьях,  отбираемых  Белинским для  публи­кации в журнале, на разные голоса звучал один и тот же больной вопрос: когда же придет конец позорящему Россию крепостному рабству? С ростом популярности «Отечественных записок» участились наскоки на журнал со стороны охранительной, верноподданической литературы. Булгарин, Греч строчили в III отделение доносы на «Отечест­венные записки»: журнал, дескать, толкует о выгодах революции, внушает мятежные мысли. Насторожился и издатель журнала Краевский.

«Краевский ничего не подозревал, — вспоминает Панаев, — он еще повторял фразы Белинского из его статей о  «Бородинской годовщине»... когда уже в «Отечественных записках» начали по­являться рецензии в совершенно противоположном направлении. Когда он заметил перемену направления в своем журнале,  это сначала крайне удивило его. Делать, впрочем, было нечего... ему так же легко было  променять  свой  прежний образ  мыслей  на новый, как выпить стакан воды... К тому же новое направление, может быть, еще обещало усиление подписки». Издатель журнала Краевский, делец от литературы, кулак, нещадно эксплуатировал Белинского, платил ему, в сущности, гроши, не разрешал даже ставить своей подписи под статьями. Он хитро рассчитывал, что публика, видя в журнале анонимные статьи, конечно, припишет их издателю и он, Краевский, завоюет признание и славу журналиста. Но читатель узнавал в этих статьях руку своего любимца — Неистового Виссариона, Белинского. Узнавал его самобытный и оригинальный почерк. Журнал шел нарасхват. В 40-е годы в Петербурге распространя­лась меткая карикатура А. Хлещенки: упитанный и самодовольный Краевский висит гирей на шее худого Белинского, палкой разгреба­ющего литературный мусор. Краевский богател, готовился закла­дывать новый особняк, а Белинский, что называется, едва сводил концы с концами. Белинский привлек к сотрудничеству в журнале писателей и публицистов, которые составили славу русской литературы. Это были Огарев и Герцен, Гончаров и Достоевский, Григорович, Не­красов, Тургенев. Журнал знакомил русского читателя с Фенимором Купером, Жорж Санд, Чарлзом Диккенсом, Вальтером Скот­том, Шекспиром.

В   1842  году,  стремясь  привлечь  Гоголя  к  участию  в  жур­нале,   Белинский   писал   ему:    «...«Отечественные   записки»   теперь единственный журнал на Руси, в котором находит себе место и убежище честное, благородное и — смею думать — ум­ное мнение...».

Ревнители «официальной народности» Погодин и Шевырев ринулись в бой с «неистовым Виссарионом», журнал «Москвитя­нин» провозгласил борьбу с «Отечественными записками» и с пер­вых же номеров обрушился на Белинского.

«Москвитянин» называл критика человеком опасным, жажду­щим разрушения, «радующимся при зрелище пожара», «журналь­ным писакой», «непризнанным судьей», который, «развалившись отчаянно в креслах критики и размахавшись борзым пером своим, всенародно осмеливается в этом журнале праздновать шабаш поэзии и нравственности и, забыв приличия, извергает насмешки и клевету...».

Белинский поднял брошенную «Москвитяниным» перчатку. В «Отечественных записках» появился памфлет «Педант», подписан­ный прозрачным псевдонимом Петр Бульдогов. Белинский специ­ально использовал бранную кличку Бульдог, данную ему Фаддеем Булгариным. Название памфлета тоже било не в бровь, а в глаз. Педант — это человек придирчивый до мелочности, требующий, прежде всего, внешнего порядка, желающий всех перекроить на один манер. Таким и изобразил Белинский в своем памфлете Шевырева.

Чуткая к свободному слову молодежь тянулась к журналу. «Статьи Белинского судорожно ожидались в Москве и Петербурге с 25 числа каждого месяца, — вспоминал Герцен в «Былом и ду­мах». — Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки», тяжелый номер рвали из рук в руки. «Есть Белинского статья?» — «Есть» — она поглоща­лась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений как не бывало».

Каждый январский номер журнала открывался годовым обозре­нием литературы. Таких обозрений в «Отечественных записках» Белинский напечатал шесть. Скорее это были даже не обозре­ния, а, выражаясь современным языком, руководящие передовые статьи.

Вопросы литературы в них тесно увязывались с суждениями об окружающей жизни, политике. Анализ произведения — «вопрос столько же литературный, сколько и общественный» — такова была позиция Белинского.

Белинский создал, работая в «Отечественных записках», статьи и рецензии о Лермонтове, Державине, Кольцове, Крылове, Поле­жаеве. Он выступал и как театральный критик, рецензент спектак­лей Александрийского театра, вел критико-библиографический отдел.

Среди многочисленных публикаций — знаменитый цикл из одиннадцати статей о Пушкине. Это была первая своеобразная история русской литературы, на которой впоследствии училось, воспитывалось не одно поколение. (Белинский В.Г. Избранные статьи. – М.: Издательство «Детская литература», 1965. – 438 с.; Козлова Л. П., Камчатова Т. В. Жил труженик с высокою душой: Документ. очерк/Оформл. Е. Большакова; Фотоработы А Ко-роля.-Л.: Дет. лит., 1985.-128 с.)